Дверь в Зазеркалье. Книга 1 - Страница 6

По дороге домой я наблюдаю из окна автомобиля жизнь нынешнюю, несравненно более контрастную, с неизмеримо большим числом возможностей. Я вижу окружающий мир, который с развитием телекоммуникаций уменьшился в размерах, стал ближе и доступнее. Его населяют новые люди, которые уже сейчас во многом не похожи на тех, кто окружал меня тогда. Они ничем не хуже и не лучше нас прежних, они просто другие. Мне кажется, сейчас я могу дать достаточно объективную оценку и тем годам, и тем людям, к числу которых принадлежу и я сам. Мне искренне жаль, что выращенное с таким трудом, круто замешанное на крови и ужасе родителей поколение несколько наивных, но однозначно хороших людей уходит так же быстро, как ушли когда-то в небытие неандертальцы, став побочной ветвью цивилизации.

Не так бездумно и глупо следовало в очередной раз перекраивать нашу жизнь. Впрочем, пройдут годы, и время рассудит, кто был прав, а кто виноват. Хотя, вполне вероятен и такой вариант, при котором виновных не окажется вовсе. Просто так распорядилась Судьба, а уж её-то невозможно подменить никакими искусственными общественными построениями и перестановками.

...

2. Икона

В дошкольном возрасте дети боятся одиночества и склонны к фантазированию

Из наблюдений

Мне неполные пять лет. Я один в новом доме, который построил для нас мой дед. На окнах ещё нет занавесок, а из мебели только стол на кухне и три стула, сработанные всё теми же негнущимися от мозолей дедовыми руками. Через девственно чистые стёкла двойных оконных рам виден заснеженный двор на фоне местами дымящегося геометрически правильного конуса террикона. В доме тихо, пахнет свежей краской, деревом и ещё чем-то приятным, не поддающемся определению. Мне немного страшно от этой тишины. Но от затопленной печи идёт приятное тепло, негромко потрескивают поленья, и этот единственный звук, делающий помещение жилым и уютным, постепенно примиряет меня с вынужденным одиночеством.

На столе лежит свёрнутый из плотной серой бумаги кулёк с конфетами, которые называются «Школьные». Я знаю, что они посыпаны сахарной пудрой и невероятно вкусны, я даже ощущаю на языке свойственный только им приятный мятный холодок. Рот безудержно наполняется слюной. Конфеты трогать запрещено до возвращения родителей, которые ушли за очередной порцией вещей на квартиру бабушки – матери отца: мы переселяемся. Это невыносимая мука: видеть конфеты и понимать, что есть их нельзя. Но конфет много и если съесть одну – две, никто этого не заметит. Я вынимаю из кулька три конфеты, разворачиваю полупрозрачные фантики и быстро их съедаю, испытывая при этом блаженство необыкновенное. Хочется ещё, хотя бы одну, их ведь так много. Но в этот момент я поднимаю голову вверх и вижу икону, висящую в углу.

Незнакомый мне старик смотрит строго и хмуро, он всё видел, он мудр и понимает, что я хочу сделать со всеми оставшимися конфетами. Его взгляд пронзителен и холоден, как железная ручка на новых воротах, которую я имел неосторожность лизнуть на морозе. Я перемещаюсь в другой конец комнаты, но взгляд старика неотступно следует за мной. И нет в комнате такого места, где можно было бы укрыться от этого безжалостного взгляда. Мне опять становится страшно и уже совсем не хочется мятных конфет, обсыпанных сахарной пудрой.

Я подвигаю тяжёлый стул поближе к иконе, взбираюсь на него и пытаюсь повернуть её ликом к стене. Икона падает и разбивается вдребезги. Я смотрю на разлетевшиеся её части и понимаю, что это катастрофа. Мне не известно точно, кто был этот старик на иконе, но я слышал, что бабушка называла его Бог, шептала ему какие-то невнятные слова и крестилась, а мама говорила, что Он всё видит, знает и наказывает людей за плохие поступки. А разве может быть что-то хуже того, что я сделал. Слёзы подступают к моим глазам, и я плачу, вначале негромко, а потом навзрыд, раздираемый жалостью к своей загубленной жизни.

В прихожей слышны весёлые голоса вернувшихся родителей. Отворяется дверь и входит румяная с мороза мама, за ней улыбающийся отец. Мама окидывает взглядом комнату, замечает разбитую икону, обёртки от конфет на столе и меня, рыдающего на стуле. Лицо её становится строгим, если не сказать хуже.

– Что случилось? – спрашивает она тоном, не предвещающим ничего хорошего, – я кому говорила не брать конфеты? Ты зачем разбил икону, скотина безрогая?

Мама, нужно отдать ей должное, умела сказать образно и к месту. А я, скотина безрогая, не могу говорить, только всхлипываю, заикаюсь и пальцем показываю на старика, лежащего лицом вверх на полу. Отец быстро вникает в ситуацию и начинает игру на моей стороне:

– Маша, перестань, ты же видишь, парень напуган чем-то.

Мама всё понимает, но остановиться уже не может. Она сдёргивает меня со стула:

– Иди, постой в углу, может, поумнеешь.

При этом в её голосе явственно слышны нотки сомнения в моей умственной полноценности. Я стою в углу весь в слезах и расстроенных чувствах. Отец украдкой весело подмигивает мне, мол, не дрейфь, всё обойдется. Мама швыряет в печь обёртки от съеденных мною конфет, подметает осколки иконы и задумчиво смотрит на образ без стекла и оклада.

– Ладно, – решает она, – спрячу в комод, пусть полежит.

Я чувствую, что беда проходит стороной, руками размазываю слёзы по лицу и вопросительно смотрю на маму. По её лицу вижу, что наказание будет коротким и начинаю глубоко вздыхать, вызывая жалость к себе – маленькому, одинокому, никому не нужному мальчику. Обычно это действует безотказно. И действительно, проходит короткое время, мы уже втроём сидим за новым столом, пьём чай с конфетами и мирно разговариваем о разных разностях.